Смерть поэта
Глава из книги Михаила ПЕТРОВА "Донжуанский список Игоря-Северянина" публикуется ко дню смерти поэта, скончавшегося в Таллинне 20 декабря 1941 года.
Меня положат в гроб фарфоровый
На ткань снежинок яблоновых,
И похоронят... (... как Суворова...)
Меня, новейшаго из новых.
Игорь-Северянин.
Немецкие самолеты появляются над Усть-Нарвой в первые же дни войны. На рейде стоят советские военные корабли с зенитными орудиями. Стреляют уже каждый день. В курзале открыт походный госпиталь для пострадавших местных жителей и моряков, получивших ранения в боях с немецкими парашютистами. В начале августа через Нарову построен понтонный мост, по которому отходят части отступающей Красной Армии. Переправа почти каждый день под обстрелом. Дом сестер Аннус, в котором Игорь-Северянин снимает квартиру, находится в опасной близости от нее. Поэт вместе с Верой Борисовной Коренди перебирается в дом на улице Раху, 20.
Немецкие самолеты все чаще бомбят понтонную переправу. Оставаться в доме на улице Раху становится уже опасно. Игорь Васильевич и Вера Борисовна Коренди прячутся в кирпичном гараже на улице Айя. Взорван понтонный мост. Вскоре в поселке появляются немецкие мотоциклисты и бойцы эстонского "Omakaitse" с белыми повязками на рукавах.
Вера Михайловна Круглова - жена курортного врача - хорошо запомнила тот августовский день:
- Когда все стихло, мы с мужем возвращаемся в свой дом на углу улиц Вабадузе и Поска. Дом цел, но он без окон и дверей. Немцев пока не видно. Кое-как заделываем окна и двери. Внезапно на пороге появляются Игорь Васильевич и Вера Борисовна. Он в одном пиджаке, а в руках чемоданчик. Первые его слова: "Все сгорело, а чемоданчик я спас, не выпускал его из рук". Все голодные. Я ищу в доме, что можно поесть. Жарю на примусе блинчики. Наконец, мы все садимся в кухне за стол. Потом в передней Алексей Иванович надевает на Игоря Васильевича свое пальто, и он вместе с Верой Борисовной уходит в дом на улице Раху.
Незадолго до своей смерти дочь Веры Борисовны Валерия рассказала московскому журналисту Максиму Иванову трогательную историю о том, как в огне погибла большая часть архива Игоря-Северянина:
"Почти все, что у нас было, в 1947 году мы сдали в Центральный
государственный архив литературы и искусства. Еще до этого некоторые
письма мама и отец сожгли в камине - это было, знаете ли, слишком личное.
Но большая часть архива Северянина погибла в Усть-Нарве во время пожара в
1941 году. Это страшная потеря. Сгорели тогда письма Брюсова,
Маяковского, Алексея Толстого, Рахманинова... Книги с дарственными
надписями и автографами поэтов, прозаиков Москвы, Петербурга начала века,
переписка отца с деятелями культуры на любимой Родине, очень редкие
фотографии, картины Рериха, Чюрлениса. (...) Тогда же мы узнали, что
подожгли дом соседи, сын мясника Ивкина "со товарищи". (...) Мы
ночевали тогда у знакомых. Прибежали, когда крыша уже
провалилась. Отцу сразу стало плохо. Представить нетрудно, какое
это потрясение для писателя - сгоревший архив. С тех пор отец
уже почти не приходил в себя. А когда он умер, знаете, на
похороны, на Александро-Невском кладбище, никто не пришел.
Вдвоем с мамой шли мы за гробом".
Валерия Порфирьевна настолько увлеклась подробностями, живописуя пожар дома в Усть-Нарве, что и сама поверила в то, что видела это собственными глазами. Между тем c начала июля 1941 года она жила у бабушки в Таллинне, а дом в Усть-Нарве, как известно, сгорел в начале августа 1941 года. Вера Борисовна, вспоминая о пожаре, была более сдержанной:
"В 40-м году сын мясника Ивкина сжег этот дом по приказу Сталина, как дом буржуя..."
В 1947 году Вера Борисовна продала в ЦГАЛИ почти весь "сгоревший" архив Игоря-Северянина. В доме сестер Аннус на улице Вабадузе погибла одна-единственная картина, принадлежавшая кисти таллиннского художника Егорова. Сгорели также кое-какие письма.
Давайте вместе вернемся в тот августовский денек, когда доктор Круглов накинул на плечи Игоря-Северянина свое пальто и проводил его в дом на улице Раху. По какой-то причине оставаться в этом доме было невозможно, и на следующее утро поэт перебрался в церковный дом на улице Поска. В тот же вечер бойцы эстонского "Omakaitse" арестовали В.М.Круглову. Ей хотели предъявить обвинение в том, что она участвовала в составлении списков на аресты и депортацию, но доказательств не нашлось.
Вера Борисовна рвалась при первой же возможности перебраться в Таллинн, где ее с нетерпением ждали родные. 30 сентября Вера Круглова с плиткой чудом сохранившегося довоенного шоколада идет к Игорю Васильевичу праздновать свои именины:
"В комнате стол и железная кровать, на которой лежит Игорь Васильевич. Он уже не поднимается с постели. Это совершенно разбитый нравственно и физически человек. Не помню, что он говорил, да и говорил ли вообще. Это была моя последняя встреча с ним. В первых числах октября Вера Борисовна увезла его в Таллинн. Увезла не прощаясь".
Вера Борисовна затеяла рискованный переезд из Усть-Нарвы в Таллинн, хотя знала наверняка, что лечащий врач поэта Алексей Иванович Круглов будет против. Она боялась, что и сам Игорь Васильевич не захочет ехать в ненавистный ему Таллинн и будет проситься умирать в Тойла. Вера Борисовна никогда потом не упоминала в своих рассказах об Игоре-Северянине и его болезни ни доктора Круглова, ни его жену.
От самой Веры Борисовны я слышал такую версию переезда в Таллинн:
"Совершенно случайно я познакомилась с одним доктором - немецким офицером. И вот он, единственный человек, который помогал. Он сказал: "Я тоже поэт и я ненавижу фашистов". Он не назвал своего имени, но он три раза в день носил нам еду. Потом достал нам разрешение на выезд в Таллинн... Достал машину и отправил нас в Таллинн. Мы три дня ехали до Таллинна. Жив ли он - я не знаю. Очень добрый человек. Сказал, что у Игоря Васильевича тяжелая форма туберкулеза".
В документально-игровом фильме режиссера Юлии Силларт Вера Борисовна рассказывает уже совсем другую историю:
"Поездка была очень тяжелая. Много народа. Он хотел лечь. Лечь было невозможно. Тогда он растянулся на полу. Я при первой остановке пошла к начальнику станции, и он мне дал отдельное купе. Матрац дал, одеяло и подушку. Когда мы приехали в Таллинн, ни одна машина скорой помощи его не брала - все мимо. Наконец, одна машина взяла. Ну мы подъехали домой. Наши были, конечно, очень рады. Я приехала ровно в день своего рождения - 29 октября. Мне случайно встретился один немец - доктор. Он сказал, что он тоже поэт, и определил у него тяжелую степень туберкулеза: "У вашего отца..." Я говорю, это мой муж. Удивился очень. Инфаркт был в Таллинне. Последние часы меня, к сожалению, не было дома - я была в аптеке. И вдруг я вижу, мне навстречу бежит моя тетя: "Иди скорей. Ему очень плохо. Может, уже и кончился". Я пришла туда. Там была медсестра. Он был еще теплый, но уже без сознания. Ну все, значит. Я всю ночь просидела около него. И вдруг вижу, он поднимается. Я говорю: "Игорь, что же мне делать?" - "Уедем вместе". Но я не уехала с ним на тот свет - он же умерший был уже".
Кто может сегодня отделить в этих рассказах правду от вымысла? Мне рассказывали, что в момент смерти Игоря Васильевича Веры Борисовны не было дома. Поэт умер на руках ее младшей сестры Валерии, которая почему-то превратилась в рассказе Веры Борисовны в безымянную медсестру. Нет никаких оснований полагать, что старуха просто чудила на старости лет. Дело в том, что она всю свою жизнь искала тот единственно верный вариант легенды, при котором "струйка Токая не прольется мимо оскорбляемого водкой хрусталя":
"Последние дни без сознания был почти. Он только сказал мне: "Елочку ребенку". Чтобы я сделала елку ребенку. А потом я сидела около. Может, я заснула, а может - нет. И вдруг я вижу - он поднимается. Я говорю: "Игорь, что же теперь будет с нами?" - "Уедем вместе". А я не уехала, потому что надо было жить. Умер он в 11 часов утра 21 декабря. Ох, как мы искали место на кладбище! У меня же было место, но туда не позволили".
Когда в 1987 году я услышал эту версию, то очень удивился, что Вера Борисовна ошиблась в дате смерти поэта. Потом я понял, что мелкие детали ее никогда не интересовали. В рассказах Веры Борисовны все было подчинено единственно той мысли, которая занимала ее в ту минуту. В этом ее рассказе главная мысль заключается в том, что поэт умер на руках именно у нее, а не у младшей сестры. При этом Вера Борисовна случайно проговорилась о поисках места на кладбище. С точки зрения ее многочисленной родни, Игорь-Северянин был всего лишь сожитель. Родня категорически отказалась приютить тело поэта на своем фамильном участке.
Место для могилы поэта было найдено на той же центральной аллее кладбища, всего в 25 - 30 метрах от участка Запольских, в одной ограде с могилами Марии Николаевны Штерк, умершей в 1903 году, и Марии Федоровны Пневской, скончавшейся в 1910 году. Когда в 1987 году зашла речь о благоустройстве могилы Игоря-Северянина, Вера Борисовна попыталась выдать М.Н.Штерк и М.Ф.Пневскую за дальних родственниц поэта. По ее словам, Игорь Васильевич сам выбрал место для своего последнего упокоения: "Такова была его воля!" Однако есть все основания предполагать, что могила поэта была устроена на месте другого захоронения, поскольку надгробный памятник Штерк и Пневской занимает в ограде ровно половину участка в дальнем его углу.
Игорь-Северянин умер в субботу 20 декабря 1941 года в Таллинне, в доме на улице Рауа. Дом этот, как говорят, не сохранился. Весной следующего, 1942 года в него попала бомба. О смерти поэта объявили по радио. В организации похорон принимал участие писатель Юхан Яйк. Фелисса Михайловна, которая и для немцев была законной вдовой, немедленно получила разрешение приехать в Таллинн на похороны мужа. Вместе с ней поехала и ее сестра Линда.
Линда Михайловна Круут рассказывала, что в день похорон Вера Борисовна бросилась к Фелиссе со словами:
"Будем как две родные сестры. Знаю, Игорь вас очень любил. Он так хотел в Тойла. Давайте будем жить вместе. Я буду работать. Я знаю, что у вас не очень хорошее здоровье. Я буду вам как сестра. Если бы я знала, что Игорь Васильевич умрет так быстро, я бы привезла его в Тойла".
Сама Вера Борисовна рассказывала о похоронах несколько иначе: "На похоронах помогали мать и тетя. Когда мы ехали на кладбище, мимо шли немецкие офицеры и отдавали честь... Круут приехала без единого цветка. Бросилась мне на шею: "Он ушел к вам по доброй воле. Меня он уже давно не любил".
Вот так, обыденно пошло закончился для поэта столь ненавистный ему в последние годы жизни фокстрот.