Алексис Раннит. Via Dolorosa

Авторизованный перевод с эстонского Игоря Северянина. Stockholm: Северные огни, 1940.

Игорь Северянин. Лирика Алексиса Раннита

Elizabeth Adem -
моей второй матери.

ВДАЛИ ОТ ТЕБЯ, ЛИТВА

Что тебе Литва так слюбилась?
Пушкин

Посвящение

Ты сильна и слаба, ты радушно-горда.
Есть в тебе беспредельно-великое.
Наверху облаков паутина всегда,
а внизу - тишь селений безликая.

И мерещится мне: уж душа не душа,
и свечою подснежника всем она,
точно духа порыв, нежным даром дыша,
пламенеет на склоне у Немана.

Литовские кресты

Святоартисту,
руки Чьи в знаках гвоздевых,
молятся чисто
кресты на снежных покровах.

Крестные лики
в пламени цветодарящем.
С неба вы сникли
к свету весны предстоящей.

В воле священной
грустью расцвечены тучи.
Сумерки тленный
облик крестов глядит скучно.

Вечером горе
здесь и прозрачней и тише.
У крестов вскоре
светотень меркнет, чуть дышет.

У их подножья
тускло златея, спят блики.
Скорбь неси строже,
жалобы бросив, стань тихий.

Нида

И опять в молоко, в молоко туч далеких
паруса растворились.
И опять с глаз усталых (всему свои сроки!)
зло ушло, обессилясь.

И опять детско-сини горбатые пашни
обновленного неба.
И опять все плохое зарыто в вчерашнем,
снято с плеч заповедно.

Крылья сердца день с солнцем сливают,
даль восторгом залита.
И пески твои тихо мерцают,
Нида.

Чурлянис

1.

Рты медные фуг уж издавна
молили и звали тебя
открыть позабытые ставни,
где звуков дух жег, раструбя.

Сказал рот луны известковый:
судьбою тебе этот клич. -
В них, в фугах твоих меднортовых,
миф космоса, звонкий как бич.

2.

Ты двинулся. Звуков осколки врезаются в ноги.
Дрожь желтых туманов завесила призрачный путь.
Глаза твои слышали, видели уши Начала тревоги,
и ядом призыва влекла тебя грудь твоя, пылкая грудь.

В ногах алтаря, что дымился, солено-бел конус
горы, и на нем ты молился за звуков мечту.
С него ты увидел в дали, полной скорби и стона,
как солнца и луны, чернея, сплетаясь, растут.

3.

Лохмотьями пыльными света
приказано: остановись!
Свой меч и свой щит отбрось: где ты,
там грань - заповедная высь.

С испугом твердя о запретах,
взывала соната: назад!
Лохмотьями пыльными света
на "землю небес" брошен плат.

4.

Но ты не послушал: титаны не знают возврата,
и ночь - Божьей мыслью, - как лава, в глаза потекла.
Ах, мы не узнаем, что в пламенных ширях заката
ты видел и слышал: с земным нить сгорела до тла!

Ты навзничь упал, звуков истины жаждя, бродяга,
духовно-бездомный, где неба синеют пески.
И ангел - титан вез в ладье по реке той, где влага -
полуночный свет и белеющих звезд лепестки.

Нет (Без Клайпеды)

Казису Бинкису

И вера, обещающая мало;
двухсмысленность порыва; звезды в скользи;
на них осенних листьев покрывало,
как желтый снег, и с неба вьющий кольца

сочащиеся грязный свет: как известь,
душа сухая английская; скука
жиреющая, бухнущая; вызов
отчаянья предательского круга;

безстыдное мертвящее мышленье;
души ткань умерщвляюще-слепая;
жизнь - чуждым языком отображенье;
губ страсть твоих и властность вековая.

О, имя светлое (души об'ятье):
Литва! И незаслуженная мука;
безчестно-ненасытное проклятье, сопутствующее величью духа. -

Все, все, чем я подавлен неподдельно,
все, все, за что я так тебя люблю!
Нет, я не верю! Это не смертельно,
и душу смерть да пощадит твою!

Зимняя литвинка

Цвет имени неиз'яснимый.
Легенда радости - грусть рук.
Завязан узел губ. Своими
я отпечаток их беру.

Закрыть ли длинным стружкам снега
певучие твои глаза?
Снегов в них предрассветных нега,
которую из'ять нельзя.

И цвет волос, как листья черен
(в безлунную, конечно, ночь).
Смысл нашей встречи разузорен
словами при уходе прочь.

Фонарь орехом золоченым
в ночи висит. Мне в грустный дар -
мои стихи рукой прожженной
и твой, в них заключенный, жар.

Весенняя литвинка

Только желтая радость закатов
предназначена, знаешь, Литве.
Наша встреча - не больше, чем случай,
этих редкостных радостей знак.

Под кустом облаков сероватых
(это место запомни, молю!) -
здесь словам моим выискать надо
обнимающий голос живой.

Обнимающий, как обнимают
руки поля Литвы - вешний лес,
как березы нам тянут навстречу
лица, теплые, как у людей.

Не подумай, что я позабуду
ты, прямая, твою чистоту.
Нет, хорошая, чувства вернутся,
точно мельницы крылья, назад.

И раскрыта всегда моя книга
на том месте , где песни Литве.
И сквозь веки глаза ее видят,
да, сквозь веки и то видят, знай!

И хотя вдалеке я годами
(годы порознь, и вместе лишь миг!), -
я величье Литвы ощущаю,
на большое ж глядят отступя.

Не осудите впредь меня, верю,
вы, которые знаете все.
У Литвы небеса так бездомны,
и небесна бездомность Литвы.

Моя Литва

Литва, цепь
холмов твоих синяя мне
вновь в сердце блеснула, и дым
зеленый осенних осин
отрадою веет в лицо.

О верю я в тучи твои,
я верю в огонь твой и лед,
в зеленыя очи - огни,
в дорогу, которой идешь.

Добро свое, зло свое
твой
огнем расцветающий дух
взыскует, и руки твои
доверчивые не прикрыть
снегами повседневья вовек.
Литва, цепь

На сердце твоем глух прибой
и тучи на сердце твоем
и преображенья гром твой
во взоре певуче поет.
верю я в тучи твои,

И небом ты дышишь, когда
твой Неман раздует рукав,
и парусом море горит,
и факелом имя твое
горит в белозарной пурге
и в пурпуре хрупком весны.

У горя безкровней нет губ,
кровавей у радости губ,
и все, все,
чего не достигнут слова,
способен твой лик излучить!

Саломее Нерис

Есть дни,
когда небо
садится совсем на море,
и дымящие
волнами воды
лежат низко и серо.

Есть ночи,
когда месяц
(опять этот месяц!)
выползает
из чернеющего
болота небес
и спускается
на скрипучие
береговые сосны.

Я не знаю,
как льется
теперь -
в златисто-синюю осень -
белый мед
песков Паланги,
но знаю:
у Вас большие
темнозеленые взоры
и печалью
горячий голос.

Знаю:
стихи Ваши
будут всегда
такими же:
красивыми, как жизнь,
и простыми, как смерть.

28. X. 39

Словам (конечно!)
ничего не скажешь.
И можно только
навсегда запомнить
водянисто-серое небо
над высотами
Вильнюса.
Наши взоры
остались лежать
на осенних
лесах и озерах -
по дороге к любимым местам.
Но волей сердца
можно увидеть
как блистают
нежно-строгие церкви
и лица литовцев,
прощаясь с тяжелым,
темным трауром.

. . . . . . . . . . .

...Усталым бродить
мимо исторических святынь
по городу.
А потом -
когда ночь
возьмет на плечи улицы -
заснуть расстроганным
подвигом великой веры.

ВЫ И МЫ

Андрэ Шенье

Нашу встречу лишь Константинополь
только он может помнить еще.
Огонек синий глаз твоих вкопан,
Андрэ маленький, в впадины щек.

Детство. Мать твоя - в сером гречанка.
И отец твой, я знаю, француз.
Шаль турецких небес спозаранок.
И годов обиенных союз.

Много позже, средь женщин в Париже,
Пир братанья. В крови револьвер.
Нашей истиной был (кто нам ближе?)
в правду верующий Робеспьер.

Защищал (только чьи интересы?)
пуль ружейных алеющий смех.
Лето в тюрьм проползало завесы.
Время подлое, ты выше всех!

Вот я вижу Андрэ напоследок.
Вечер падает - черный сюртук.
Губ поэта безумье победы.
Уж каштаны вот, вот отцветут.

Все прошло сновидений картиной. -
Похвала и хула. Грусть и грязь.
Быстрый росчерк слепой гильотины.
И стихов золотистая вязь.

Вы и мы

Да, в стихах мы поэты довольно плохие,
но зато мы вполне настоящие в жизни.
Смерть и золото - наши рабы вековые.
Пламень нас захватил концентрической мысли.

Наши предки, что вышли из Неандерталя,
завещал нам древний инстинкт, древний разум.
А у вас в электричестве тонущих залах -
языки в сплетнях просто и в сплетнях с экстазом.

Ах, в двухцентовых мыслей дешевой свирели
что вам Туглас какой-нибудь, Ундер и Алле?
Этот мир свят для нас: в нем мудрец Руставели,
в нем Верлэн и Гюго красоту почитали.

Сморщенная душонка ваша мод красою премило
тщится жирную чувственность скрыть, растревожась.
Вашей тупости "стильность" - разлитую Нилом -
Атлас нашего духа выжжет до-суха все-же.

Если сможешь

Желты ветры. Луны расцветает
металлическая голова.
Выдумка все на свете. Кто знает?
Здесь и там ложь одна лишь права.

Выдумка все на свете пустая.
Лишь в Поэзии правда одной.
Губы звезд сухи. Облако краем
с них сосет свет, теплимый звездой.

Звезд губами сухими бросается
зов могучий: "Пребудь! И во мгле
свет наш слушай, читай и вчитайся -
в нас Чурлянис и Лист, и Бодлэр".

Избранный

Гендрику Адамсону В твоем сердце пролетают скрипок птицы.
Боли пламенной восторги - голоса их.
Ими ночи образ черный озарится,
озарится в обмеленьи дней нагих.

Там, где серое реки немой цветенье,
на высоком берегу, в кустах, твой путь.
Горя крестики в глазах. Гордись уменьем
тяжкий руль звезд зачерненных повернуть.

Путь твой там, где зорь вечерних бело-свечи,
там, где реки тучи зажиглись. Живи же ты
одиноко и храни от купли речи,
к свету путь держа из сажи темноты.

Музыка

De la musique avant tout chose.
Verlaine.

Мысль, что цифры все бездушны, вряд ли - истина.
Как и то, что мы глумимся над системами.
Нет. Приказывает синтез нам таинственный
на плечах нести законы с их посевами.

В круг безцельное броженье цели сузило
поразмеренного каждого квадратика.
Математика ведь разума есть музыка,
музыка души есть математика.

Купленные лавры

Вы, господа поэты из сладкого пара салона,
вы, молочнобородые, плешивые и в париках.
Голуби аплодисментов слетают к вам неуклонно,
таившиеся в рубашек блистающих рукавах.

О, вы поэты эпохи, кричащие "гейль!" поэты,
разумного позитивизма вы, так сказать, певцы.
Голуби аплодисментов слетаются к вам, в шик одетым,
из рукавов дипломатов, как истые их гонцы.

Голуби аплодисментов… Так-то стадо поэтов,
продающееся по дешевке, по подлой дешевке такой.
Смеется над вами красный зонт луны перепетой,
смеются желтые гроздья колючей звезды большой.

Смеется над вами красный зонт луны перепетой,
смеются ядовитые гроздья звезды большой.
Как вам из купленных лавров сладостна койка эта,
вы, умные, но все-таки дурни и разумом и душой!

Безвестные строки

Генриху Фейшнеру

Да, ты знаешь: удел мой - не двигать,
не магнитить лед мысли, где жуть.
В ночь раскрытая звездная книга
указует нам пламенный путь.

Полировано море ветрами.
Млечный Путь в них веревкой желтит.
Звоны звезд ты, кто слышишь, крылами
в ночь, - дрожащими, - ярко взлети!

Не шаги, - (как нам дни надоели!
серость дней в них и пошлости щель).
Никакой нет в пути нашей цели,
ибо путь сам и есть уже цель.

Нам цветущий экстаз Агасфера;
одиночеством дышит душа.
Кровь теней, что сочится без меры,
льем в стакан вечеров, яд дыша.

Легковейно-святая темница
этих грез жестока и остра.
В мире нет у нас братьев,
но снится безымянная греза - сестра.

Тот, кто сам заковал себя в цепи,
тот не пленник, - тебе ли не знать?
Общей песни мы разные крепи,
строк безвестных единая стать.

Музе

Бело парусников запятые
гаснут в зелень вечеров.
Бросив чувства низкие и злые,
видит лишь тебя мой рот.

Вечер поднимается и звезды
раздувает в небе широко.
Твои очи - корни грез извечных просто,
я иду по их узлам легко.

Покачнулось море гробом ломким,
но как радостен мой путь:
поднимаю пику песен звонких
за мечты твоей тропу.

Светлый след

Сухой и ветренобелый
день с заостренным лицом.
Ты ходишь в кафе встречаться
с другим. Он мне не знаком.

И тебя я вижу впервые,
но чувствую хорошо. -
Телесно ты лютеранка,
язычница ты душой.

Глаза у тебя морские, -
надушены чем и где-б, -
ах, это и есть то море,
что пахнет как соль и хлеб.

Так это и есть то море... -
И чувственных голос вод
день позже меня с тобою
на влажных песках найдет.

(В день черный страданья, знаю,
мой пылкий лоб освежит
свет ветра с берега моря,
где светлый твой след лежит).

Тот день разденится днями.
Капризным. Морским. Лесным.
Над нами красные сосны.
Полосатого неба сны.

Тебе они все, тебе лишь!
Порывистость твоя - никому.
Ты целишь мне в душу душу
безмолвным дождем. Приму.

Тебя заучил наизусть я.
И твоим, ведь, огнем горят
мои жестко-шершавые вирши
и волосатый закат.

Утро

Седого моря шолк, взгляните,
весь в узких бликах скучных чаек.
На синепламенном граните
тишь севера, сидит, качаясь...
О, все здесь слито во едино;
и родственны тебе и близки -
мох, строгость сосен, камень, льдина,
волна и звезд суровость низких.

Здесь Галлен-Каллела и Рерих
в ритмических скрестились красках.
И ты, канат, летишь на берег,
волнами дергаемый в лязгах.

Крылатый парус распростерло
от хижины рыбачьей мглистой.
И библий новых утро орле
к нему летит уже лучисто.

Твои (тишь северная!) очи -
блеск синего огня гранита.
И блики чаек, в пены клочьях,
на шолке моря поразлиты.

Вечер

Шорох скатерти неба зеленой в стволах пожелтелых,
и шаги онемелые туч
говорят, что на желтых губах слов, слегка оробелых,
ряд угроз уходящего жду.

Сумерки тяжелеют. Что видно в решетке тумана,
там за осенью и за зимой?
Свеч высоких души пламя ты сохрани осиянным:
благородство, бесстрашье в них, зной.

Жизнь ускорь - вопрошай, отвечай, ибо помни, готовит -
преходящее бледное счет.
Уж твой вечер настал. Море молится, сгорбившись в нови
и "Аминь!", замирая, поет.

Ночь

Как ветры тебя презирают!
Как хохот изгибов волн мучит!
И резкий твой профиль по краю
Ответа Последнего крутит.

Скрипичные струны целуя,
смычок твой и рад, и печален,
что пасть обречен ты на злую
дорогу, виденьем ужален;

что темно-гудящее пламя
с ресниц горе вмиг поглащает
а все, что сливается с нами,
за все, что, живя, умирает.

Ночной набросок 1

Окруженный звезд желтой пылью
Альп наплечники снежные - ввыси.
Все наставшее, бывшее былью,
в тьму нависнет.

Розова и тепла глаз даль бодро.
(Не алтарной завесы ли тайна?)
Губ твоих полуночный смех подлый,
холодеющих крайне.

В этом смехе намек кто-то бросил,
что мой путь - ночь из камня, - сплошь плиты.
Впредь зеленая библия весен
мне навеки закрыта.

Ночной набросок 2

Ты потеряла голос глаз своих певучих,
искусана черта задумчивая губ.
Спешит Христос Осеннеликий, но измученную -
тебя догонит ли в пути твоем сквозь мглу?

Твоя душа хранит задушевные речи,
ты не хотела их сказать когда-то мне.
И на щеках твоих растет желтея вечер,
и "да" твое на них вдруг стало жестким "нет".

Твой скорбен путь, но, ведь, и мой в грязь втоптан сорно.
Часы покашливают. Ухожу. Побудь.
Ночь на фонарь чулок натягивает черный.
Твои (в перчатках черных) руки плачут чуть.

На последнем сенокосе

Покинут старинный берег,
стал явью ужасный сон. -
Ненайденным обезумев
перехожу Рубикон.

На последнем из сенокосов
пусть пепельно-ал закат.
Благоговейно держу в ладони
прощанье, не вам ли брат, -

ты, сон, что на лес спустился,
ты, пылкая пыль пути,
вы, пьяные ветром травы,
предназначенные цвести,

вы, черти, ангелы, звери,
вы все, кого я люблю.
Но сладкий шорох лопаты
зарывает дорогу мою.

Извечной я жажду жизни
и смерть не приемлю я.
Земным да пребудет небо,
небесной да станет земля!

Aleksis Rannit. Via dolorosa. Авторизованный перевод с эстонского Игоря Северянина. Stockholm: Северные огни, 1940.

Настоящий сборник в оригинале называется "Kui suudad" ("Если сможешь"). В эстонское издание этой книги входят переводы Алексиса Раннита из литовских поэтов: Людаса Гиры, Казиса Бинкиса, Петраса Вайчюнаса, Ионаса Коссу-Александравичюса, Саломеи Нерис, Антанаса Мишкиниса, Казиса Инчюры, Иозаса Жянге, Казиса Боруты, Стасиса Сантвараса, Бернгарда Бразджиониса, Антанаса Римидиса, Ионаса Грайчюнаса и Витаутаса Сириоса Гиры.